Распятие на Изенгеймском алтаре или, когда телесные муки становятся выше человеческого духа.

Духовные символы в мире искусства обретают физическую плоть с откровениями форм подчеркнутого натурализма в тот момент, когда телесные муки становятся выше человеческого духа, когда мораль упрощается, культура низводится до состояния потребительских значений, а над человеком довлеет страх расправы и физического уничтожения.

Распятие Христа, изображенное на первой разверстке Изенгеймского алтаря, определено не религиозной идеей жертвенного искупления греховности мира, а является отражением телесной слабости дольнего, земного мира. Выразительность физических смертных мук Иисуса подчеркнута представленным на алтаре художественным образом: мертвенно-бледным цветом тела, как у четвертого всадника Апокалипсиса; кровоточащими ранами от огромных гвоздей, которыми прибили кисти рук и ступни ног к кресту; кроваво зияющей раной, нанесенной копьем римского воина.

Само распятие изображено в виде реалистичного фактурного материала: плохо струганный столб и наскоро тесаная поперечная перекладина, пересекающая (или пресекающая) линию горизонта человеческой судьбы (жизни) в идее божественного бессмертия человеческой души. Авторский художественный взгляд указывает именно на бренность земного существования в установленном символически-религиозном образе христианской веры. Остальные же фигуры, расположившиеся с левой и правой стороны религиозной композиции распятия, соответствуют фактам общепринятой традиции образно-художественного выражения: Иоанн Креститель с указующим перстом и книгой пророчеств, страдающая Мария Магдалина с сосудом мирры, и поддерживаемая апостолом Иоанном Богоматерь со сложенными руками.

Возникает вопрос: – Какое стремление души заставило Маттиаса Грюневальда (автора произведения) изобразить фигуру Христа подчеркнуто в образе телесно-физической боли?

Ответ на вопрос раскрывается в предназначении Изенгеймскогоалтаря, к которому стекались люди, искавшие исцеление от тяжелых, практически неизлечимых болезней эпохи Возрождения.

Персонификация (определение) собственного существования через физическую боль, телесный изъян (равно, как и обратно – через собственную физическую красоту и здоровье) требует от сознания человека тождественности (полного совпадения) каждого культурного образа с действием собстввенного чувственно-болезненного восприятия. Подобное психологическое состояние утверждает (декларирует), что Вселенная не может быть прекрасно устроена, поскольку моя боль, мой недуг есть исходная точка развития любого мирового пространства, наполненного исключительно моей собственной индивидуальной физической скорбью (подобно и при телесном самолюбовании на основании мнимой, а также и действительной, природной красоты, формирующей пьедестал уничижения всего сущего в сравнении с собственным эго).

Тварность (или материальность) мироздания в подобном сознании становится ключом к пониманию условной жизненной истины, в которой культурно-духовное бытие оказывается совершенно бессмысленным вследствие невозможности приносить конкретную выгоду собственному физическому существованию.

Соответственно, возникает внутреннее противоречие (психологический или когнитивный диссонанс) в сознании религиозной личности: с одной стороны, для него, как верующего, – Иисус Христос есть религиозная проекция Священного Писания и определена логосом христианского текста, а с другой стороны, для него, как просящего, – Иисус Христос не может в своей смерти быть исключительно символом греховного искупления в перспективе второго пришествия и организации справедливого суда – ведь болезненное сознание, искаженное телесным недугом, требует ответа на свой вопрос о времени физической жизни непосредственно и одномоментно – здесь и сейчас.  

И в подобном случае, когда боль затмевает религиозный дух, все высокие христианские мотивы обретают свое знаковое утверждение исключительно через сюжеты собственной личной выгоды, а духовно-культурный потенциал христианской сферы становится лишь средством к достижению телесно-физической прибыли, а не служит внутренним позывом к религиозной цели – духовному просветлению.

Следовательно, прекрасный лик Иисуса должен обезобразиться, а не преобразиться, должен соответствовать личному болезненно нездоровому виду взирающего на него человека, а еще лучше быть художественно-выразительно ниже его личного облика.

Физическая уродливость или болезнь не есть болезнь культурная и не ведет к духовному измельчению сюжета в образах искусства, но культурная болезнь всегда есть попытка скрыть  духовное уродство физическим превосходством, требующим не только распятия другого за свои собственные грехи (например, еврейский геноцид в третьем рейхе), но и его художественно-образного осквернения, физически прилюдного препарирования, чтобы на данном основании утвердить тождественность собственного плебейского сознания с культурно-художественными символами мирового человеческого величия.

Культурная уродливость – вот факт физического истребления не только одной личности, но и целой нации. Именно подобный путь культурной деградации, разрушившей смысл национальных традиций, заменил в 1917 году через восемь месяцев после отречения невысокого, но статного российского императора, может быть и не слишком политически проницательного, на уродливого и хитрого маленького вождя российского пролетариата.

Необходимо отметить, что и сам монастырь антонитов, в котором находился рассматриваемый алтарь, был разрушен в эпоху Французской революции, а святыни по приказу комиссаров республики были отправлены на хранение в город Кольмар (по всей видимости, воспитание духа граждан французской республиканской партии не отражало уровень культурной деградации – ведь святыни были все же не уничтожены и не проданы, как в РСФСР 1920-х гг.).

Мировые духовные символы культурного величия не должны преломляться в художественно выразительной форме искусства через животные энергии телесной эстетики, поскольку они утрачивают идейную силу и сакральный смысл в душах искренне верующих. Нигилизм духа в сфере искусства приводит к тотальному плебейскому самоотождествлению культурных ценностей мирового наследия с последующим вандализмом, ниспровергающим все идейно-созидательные значения для индивидуального возвеличивания на пьедестале собственной вульгарности.  

К. Никулушкин